Мы приехали на Старую Кубань, так горожане окрестили старицу казачьей реки. Супруги степенно прогуливались вдоль водной кромки, я плёлся за ними по пятам, точно уличный пёс, слабо надеющийся на подачку. Осень в этом году выпала сухой и тёплой, но пляж давно опустел — купальный сезон был завершён до следующего лета. Мы были одни, если не считать пикника у трёх пьянчуг, рассевшихся на песке за расстеленной газетой, с бутылкой водки и немудрёной закуской.

Так мы добрели до причала, он тоже был сиротливо пуст — лодки и катера, видать, свезли на склад, — и тут вдруг на меня что-то нашло. Ничего не соображая, я взбежал на лодочный причал, промчался по шатким доскам и бросился в воду. И уже в полёте спохватился, вспомнил: батюшки, да я же не умею плавать!

— Петрыкин! Я тону! По-по-могите! — завопил я, отчаянно барахтаясь в холодной воде. Я мельтешил ногами, пытаясь найти опору, но вода проваливалась подо мной, кто-то настойчивый тянул меня в стылую и, наверно, чёрную бездну.

Супруги обернулись, и Петрыкин, словно готовясь к подвоху, сердито спросил:

— Какого хрена ты туда полез?

— Не зна-аю са-ам! Буль, буль! Петрыкин! Я не умею пла-а-вать! — закричал я, захлёбываясь противной на вкус водой. Она отдавала катерным бензином и лодочной смолой. Наверно, куда приятней тонуть в малиновом сиропе.

— Так я тебе и поверил, — ответил сменщик с таким же полноводным сарказмом.

— Буль, будь, Петрыкин! И мне хо-о-олодно! — сообщил я, окунувшись и снова вынырнув на поверхность.

— А ты не врёшь? Только правду! Ведь ты такой, — всё ещё не поддавался Петрыкин, однако начал снимать пиджак.

— Не лезь! Ты квёлый. На тебя дунет — и насморк… Тут есть и другие мужчины, — вмешалась в события его жена, хватая мужа за руку, и напустилась на пьющих: — Мужики! Вам не совестно! Тонет человек!

«Если их семейная сцена затянется ещё на секунду, я погиб», — подумал я тоскливо.

И всё-таки, прежде чем снова уйти под воду с головой, я увидел Петрыкина, бегущего по причалу. Он был без пиджака, а в правой руке зачем-то бережно нёс свои начищенные туфли. «Остановись! У тебя хронический бронхит!» — взывала его жена.

Очнулся я на берегу, дрожа от озноба. Уж не знаю, откуда они взялись, но вокруг меня собралось много людей. А надо мной склонился Петрыкин.

— Он и впрямь не умеет плавать, не врал, — возбуждённо говорил он зевакам, меня же заботливо спросил: — Как ты, браток? Оклемался?

— А теперь спасите Ляпишева, его очередь, — прошептал я в его ухо.

— Нашёл кого вспомнить, — отмахнулся сменщик и снова обратился к зевакам: — Я и сам плаваю топором. Но даже не подумал. Надо же, как бывает!

— Граждане! Петрыкин — прирождённый герой! Для него подвиги — обычное дело, подобно Гераклу. Словом, рутина! А завтра, вот увидите, он совершит новый, уступит своему младшему товарищу первую смену, тот хочет учиться, — сказал я зевакам, дрожа и лязгая зубами.

— Я этого не говорил, — запротестовал Петрыкин и предупредил тех же зевак: — Не слушайте! У него стресс!

В среду по нашему краевому телевидению показали сюжет: представитель ОСВОДа вручал Петрыкину почётную грамоту за спасение утопающего. Церемония проходила прямо в цехе. Представителя сменил журналист с микрофоном, он сунул Петрыкину едва ли не в рот эту металлическую грушу, спросил:

— Утопленник, то есть утопающий, открыл нам вашу свежую тайну. Оказывается, вы уже после этого совершили новый славный поступок: уступили свою первую смену молодому рабочему, тот учится в вечерней школе, и ему нужны свободные вечера. Это правда?

Петрыкин беспомощно огляделся по сторонам, будто искал выход из ловко расставленной ловушки, посмотрел на стоявших за ним рабочих, надеясь на их поддержку. Но те сами с интересом ждали его ответа. Пойманный сменщик жалобно вздохнул и произнёс, нет, не в камеру, а куда-то вправо, наверное, там, по его предположению, находился я:

— Да, имеется у меня такое собственное решение. А куда денешься? Надо так надо. Пусть Ляпишев рвётся к своим знаниям. А мы посмотрим!..

Через двор прошёл, не спеша, чёрно-белый кот. Он был загадочен и в чёрной маске напоминал мистера Икса из оперетты «Принцесса цирка». Впрочем, мне ещё не встречались кошки, идущие просто так и абы куда. У них всегда некая неведомая нам важнейшая цель, они каждый раз следуют куда-то и зачем-то. Я загляделся на кота, и это едва не стоило мне ноги. Топор тюкнул в каких-то сантиметрах от носка моей правой туфли.

— Ты бы скинул ботинки! Попортишь ещё! — громко предупредила бабка Маня и загремела в сарае чем-то, произведённым из жести.

Сегодня у нас с ней первый воскресник. Я тоже этим утром был в сарае. И там оскандалился в бабкиных глазах.

Она попросила прибить отошедшую от стены доску. «Эту жалкую дощечку? Да я её сейчас в два счёта! Да что там, в один! — сказал я небрежно. — Можете спокойно заниматься другими делами». Она вышла во двор, а я размахнулся молотком и ударил по шляпке гвоздя, и полчаса бил по гвоздю, вколачивая его в таившуюся за доской пустоту. Не заметь бабка — я, человек терпеливый, колотил бы ещё, наверное, час, а может, и весь день. Оставалось единственное, в чём я мог реабилитировать себя в её глазах, — колка дров. Я полагал, будто владею этим мужским искусством в совершенстве. Да и нет в нём теоретически ничего сложного — берёшь в руки топор и… так далее.

Я поплевал на руки и с остервенением обрушил топор на сучковатое полено. От полешка отвалилась тоненькая лучина, а само оно со свистом полетело по двору. С кота сразу смахнуло его загадочность и спесь, и он, как обычный плебей, сиганул за угол сарая. В будке тревожно гавкнул Сукин Сын. Теперь оставалось одно — пережечь каким-то образом пробки, и разор, нанесённый мной бабкиному двору, обретёт свою эстетическую законченность.

Из сарая на шум вышла хозяйка и горестно покачала головой.

— Неужели перегорели пробки? — спросил я, готовя себя ко всему. Правда, я пока не прикасался ни к пробкам, ни к проводам, но иногда мне только стоит подумать, и что-то ломается само собой.

— Они пока будто бы целые. Но кто знает? — произнесла она риторически, наверняка не подозревая о существовании такого понятия.

— Слава богу, мне всё-таки везёт. Мир не так уж и мрачен, если подумать.

Я положил топор на кряжистый пень, служивший плахой для колки дров, и залез на сложенные у забора ещё не пиленные древесные стволы. Отсюда я увидел в соседнем дворе старого приятеля, пятилетнего Федяшу.

— Федяша, а Федяша, как поживают наши муравьи?

В прошлое воскресенье мы с Федяшей путешествовали по муравьиному государству. Оно помещается в дальнем углу соседского двора. О его существовании никто не знал, ведать не ведал. Даже вездесущие корреспонденты из детских журналов и газет. Ну муравьи и муравьи — ничего особенного. А что это целый мир, известно только нам с Федяшей.